Полднево

д.Пищево в годы Великой Отечественной войны, воспоминания Марии Андреевны Кондюковой

«Косили мы с бабами траву, сенокос-то в разгаре был. Приходит мой и оша­рашил всех известием: «Андреевна, — говорит, — вой­на началась». А сам улыба­ется. Таким и остался в памяти. Как призвали его 5 июля, так мы больше и не встречались. Писал пись­ма. Знаю, что был мой муж сапером. И под Ленингра­дом сгинул. Похоронен ли, нет, есть ли где могилка, до сих пор не знаем», — вспо­минает Мария Андреевна о том страшном времени и слезы сами по себе поти­хоньку скатываются по ее морщинистым щекам.

Сколько горя, сколько лишений вынесла она за эти годы. Да и не одна она такая осталась. Нет равных в мире русским женщинам за их терпение, труд, самоотверженность, что явили они в годы войны.

О первых днях войны знали в Пищево лишь по­наслышке. Все радиоприем­ники изъяли и вести передавались из уст в уста.

11 июля призвали в армию сына Михаила. Как раз по­ра ему было идти на действительную, а попал на вой­ну.

«По первости отправили его в Калугу. На учебу. Собралась я сына спроведовать. Кто ж знал, когда встретимся. Сколько ж я слез выплакала его прово­жавши. Добраться до Ка­луги оказалось делом не­легким, но поезда еще ходи­ли, да и молодая я еще бы­ла. Слава Богу, добралась до места и сыночка пови­дала. Поговорили. Он все спрашивал, не дошли ли до нас немцы. А я ему говорю, да нет, не дошли. Ну, распрощались и отправилась я в обратную путь-дорогу. Сколько отъехали мы, вдруг поезд останавливается. Слышим, самолеты воют. Мы из вагонов да в кусты. Самолет низко так прошел над составом, думали, улетит, а он развернулся и стал бомбить. Вагоны разбило, а главное - сам паровоз взорвали. Пришлось до дому пешком добираться. Днем и ночью шли то лесом, то от  деревни к деревне. Ноги сбила, что не наступить. Домой-таки добралась» - рассказывает она.

В пятницу, как помнит Мария Андреевна, пришла она в Пищево, а в понедельник нагрянули немцы. Далеко были слышны в тихом лесном краю канонада, стрельба, лязг танковых гусениц. Прошел слух, что всех мужчин будут расстреливать на месте. Большинство жителей деревни решило спрятаться в лесу. На скорую руку наделали  шалаши и вместе с семьями, побросав дома со всем нажитым скарбом, двинулись в лес – несколько дней таились, да не май месяц был на дворе, а собирались-то кое-как. Посидели, посидели, да и решили, а будь что будет. Вернемся домой. Умрем – так во дворе, а не под кустом.

Потихоньку прокрались к своим хатам, а там без хозяев  уж настоящий разор наступил. Немцы, проходя через деревню, брали, что хотели, да и среди своих нашлись любители погреть руки на чужом добре. Не успела Мария картошку под пол убрать, посреди хаты лежала, а как вернулась из леса, осталось месиво от тя­желых немецких сапог, топ­тавшихся здесь не раз.

Немцы заявлялись раз за разом. У кого какой скот был, изводили весь. Резали, варили себе да ели. Но по первости, как говорит Ма­рия Андреевна, не лютовали. Старайся лишь пореже на глаза им попадаться. Деревенских из своих до­мов повыгоняли, конечно. Кто в баньке жил, кто где. Да день ото дня голодней становилось. Новые «хозяе­ва» прожорливы оказались. Хуже всего детям приходи­лось. Они первыми стали страдать от недостатка еды и голодными глазами поглядывать в сторону столов, где пиршествовали немецкие солдаты, нарочно  оставляя сало, мясо, хлеб неубранными. Не дай Бог, застали бы ребенка, тянувшего руку за куском хлеба. Расправа не заставила бы себя долго ждать, поэтому матери  днем и ночью дрожали от  страха за своих детей.

Мария потихоньку спрятала кадушку ржи, закопав ее на высоком берегу реки Угры. Знала, что к весне голод даст знать о себе в полную силу и хотела хоть как-то прокормить сына, да беженцы у нее еще жили. Тоже двое малень­ких ребятишек есть просили. Как назло, река разли­лась необычайно сильно по весне и похоронку ту затопило. Сама же Мария ти­фом заболела, так и пропа­ло зерно.

Все время, пока Смолен­щина жила под кованым сапогом фашистов, люди жили не зная, что с ними будет завтра. Смерть подстерегала на каждом шагу и не думали, не гадали, в каком виде она припожалует. А привыкнуть к вечному страху невозможно.

«Что только немцы не за­ставляли нас делать. Полы в их хате вымой, не пой­дешь — пули не пожалеют, Зимой снег разгребали — широченные дороги прока­пывали. Блиндажи строили. И все под дулами автоматов. Ладно б одни немцы изгалялись, а то еще вла­совцы объявились, да ста­роста ко всем придирался. Им-то до нас какое дело было. Беловцы, отступая, заминировали поле недале­ко от деревни. А оно ро­жью было засеяно. Погнали нас, баб, на то поле рожь убирать. Страшно шагу шагнуть. Волосы под плат­ком дыбом встают. Как ни старались осторожными быть,  да две женщины по­дорвались. Детки малые сиротами остались. Да на ого­роде, бывало, копаешься, пуля мимо - жвык, отку­да, куда? Но Бог меня ми­ловал, не задело ни разу.

Много людей погубили, Помню в Заре молодушку Катей звали. Позвали ее власовцы погулять с ними, а она возьми да и скажи: «Что мне с вами гулять, коли вы Родину продали». Так ее тут же увели, заставили яму копать да за огородами и застрелили. А в Сельцо мать мальчонку 16-тилетнего послала на мельницу зерно смолоть. Немцы встретили, схватили. Все кричали, что, мол, для партизан хлеб печь. Да так и подняли вверх на штыках. Кричал, родимый» - не может удержать слезу Мария Андреевна.

«Партизаны в наших краях объявились. Без конца немцам досаждали. Местные жители помогали им, чем могли. Хлеб пекли, а потом потихоньку переправляли его в лес, делились каждым куском. Помню, как-то не было немцев в деревне, пришли партизаны  и просят, мол, запряги-ка,  тет, кобылу. В Лужки съездить надо, собрать хлеб и оружие. А у меня лошаден­ка была, отбившаяся от солдат наших, когда отступали. Приехали в Лужки, все тихо, спокойно. Отпра­вились в Вороню. Заехали с одной стороны деревни, со­бирали хлеб, а с другой — немцы за сеном пожалова­ли. Ну, тогда дай Бог ноги коняге. Добралась до дома ни жива, ни мертва, а ста­роста уж тут как тут с воп­росами: где была, да поче­му отсутствовала. Насилу отговорилась. А боялась не столько за себя, сколько за сына. Что ж, ему, наверное, восьмой годик только шел».

Немцы появлялись в де­ревне наездами. Были авст­рийцы, но те не лютовали над местным населением. И еще запомнился Марии один пожилой немец, который старался то кусочек хлеба мальчонке дать, то какую еду оставить и все время шепотом приговаривал, ко­веркая слова: «Не гут, вой­на, матка, не гут».

Звереть стали немцы,  когда все успешнее прохо­дили наступательные опера­ции русских, когда упорно и уверенно, метр за метром шаг за шагом, выбивали их с наскоро насиженных мест. Но, покидая деревни и села,  продолжали фашисты творить свои мерзкие дела - жечь и убивать.  Такая же участь постигла и Пищево. В ночь запылали крайние хаты, в  страхе разбежались люди кто куда. Вернулись на пепелища. Ни гвоздя, ни доски. Одни печные трубы, как памятники суровому, страшному времени.

Жить пришлось начинать заново. Спала Мария с сыном на огороде, а кругом двора все пеплом было покрыто. Вновь возродился колхоз, а война продолжалась и приходилось очень много работать, неся на своих женских плечах непомерный груз. Жили мечтой, что вернуться мужики с войны, тогда и отдохнем. Так и эта мечта обошла деревню стороной. Вернулись с фронта лишь два мужика, да и то один без обеих ног, а другой на деревяшке скакал. Ну какие ж с них работники в поле?

Потянулись долгие трудовые будни. Весной две бригады женщин, по двенадцать человек в каждой,   вышли в поле пахать. Надрывались, выбиваясь сил, но шутке всегда место. Посмеивались своими соседями: «Колхоз «Победа» спит до обеда». И работали, работали, рабо­тали…

газета «Искра» от 1994г.